Любовь и Рим [= По воле рока ] - Лора Бекитт

– Я тоже.

– Поверь, я прекрасно помню, как случилось, что я сам отказался от тебя! – вдруг сказал Элиар. – Тогда мне казалось, будет лучше, если ты забудешь меня, найдешь себе мужа, родишь детей. Да и я, наверное, не выжил бы, если б все время думал о тебе.

Она бросила на него быстрый взгляд, и тогда он прибавил с неожиданным жаром:

– Пойми, для меня вовсе не страшно потерять жизнь, просто я не хотел бы лишиться ее вот так, на арене, под крики толпы!

Элиар умолк, подумав о том, что, пожалуй, только в Риме можно одновременно быть и презираемым, и любимым. Когда после долгой болезни он вновь появился на публике, эти гордые римляне вскакивали с мест и вопили: «Элиар! Элиар!». Он видел вдохновленные азартом взгляды патрициев и блестящие глаза матрон и с изумлением начинал понимать, что крест способен стать пьедесталом для распятого и что, даже стоя на арене, можно быть выше толпы.

– Что ж, – промолвила Тарсия, – когда-то ты говорил, что Рим отнял у тебя свободу и растоптал гордость. А меня ты отдал Риму сам, безо всякой борьбы, – просто так подарил свое сердце! Ты думал, оно не понадобится в твоей ненависти и стремлении выжить, для того чтобы мстить?

Элиар не отрываясь смотрел в ее спокойное лицо.

– Мы встретились слишком поздно? – тихо спросил он. Тарсия передернула плечами.

– А ты никогда не думал, – ее голос дрогнул, – каково мне пришлось? Весь этот год я была больна от горя и душевной тревоги, так, что все окружающее казалось мне тусклым и серым. Моя любовь к тебе стала моей болью, с которой я жила день ото дня…

Девушка дрожала от холода, и он привлек ее к себе, и она притихла в его объятиях. Странно, ощущение надежности не умерло: Тарсия словно бы возвращалась домой после долгих скитаний, с холода – к теплу родного очага.

– Давай встретимся еще раз? – предложил он – Я ни о чем не прошу, просто поговорим.

– Хорошо, – отвечала Тарсия, – если только я смогу отпроситься у госпожи.

– Со мной и того хуже, – сказал Элиар, – даже не знаю, как скоро меня отпустят! Но ты… обещаешь ждать?

И она тихо промолвила, подняв на него ослепленные слезами глаза:

– Обещаю.

Прошел почти год – от весны до весны, – наступили календы априлия 712 года от основания Рима (начало марта 44 года до н. э.).

Был день Сатурна (суббота); Ливия сидела в доме своей подруги Юлии, разговаривая с нею и наблюдая за ее восьмимесячным сыном, который ползал по широкой кровати, хватая игрушки, – вырезанных из дерева лошадок, шерстяных кукол, пестро раскрашенные камешки и палочки. Юлия зорко следила за тем, чтобы малыш не тащил их в рот.

– Он очень быстро растет! – в ее словах звучала гордость. – Все думают, что ему больше года.

Ливия внимательно смотрела на подругу, продолжавшую говорить про своего малыша. Юлия была по-прежнему красива особой статной красотой, хотя черты ее смуглого лица несколько отяжелели. Она двигалась степенно, по-хозяйски; пояс и складки одежды подчеркивали ее налитую грудь и выпуклый живот. Юлия снова была беременна и на сей раз мечтала родить девочку.

Ливия слушала подругу, изредка улыбаясь «тенью улыбки». Она стала старше и строже на вид, хотя в ее облике сохранилось еще много девического. Ей словно были несколько велики одежды замужней женщины, и она носила их неловко, отчасти даже неумело, точно девочка, осмелившаяся примерить материнский наряд. Ее обрамленное гладко причесанными волосами лицо таинственно оживляли зеленовато-карие, как болотная трава, глаза – иногда в их взгляде сквозило что-то зрелое, некое смиренное спокойствие, присущее людям старшего возраста.

– А ты? – бесцеремонно спрашивала Юлия. – Ты еще не беременна?

– Мне некуда спешить, – отвечала Ливия, без малейшего трепета глядя на пускающего слюни ребенка.

– Что говорит по этому поводу Луций?

– Ничего.

– Мужчины хотят иметь продолжателей рода, – уверенно заявила Юлия. И вдруг засмеялась. – Слышала, говорят, для того, чтобы устроить брак Цезаря с Клеопатрой, будет издан закон, согласно которому Цезарь сможет брать себе сколько угодно жен, лишь бы иметь наследника!

– Я не верю, – сказала Ливия.

– И все-таки согласись, мужчины придумают что угодно, лишь бы оправдать свои поступки! Так уж распорядились боги: мир принадлежит нашим отцам и мужьям!

– Мир принадлежит тому, кто сумел его завоевать. И если кто-то добился того, чего до сих пор не удавалось достичь ни одному смертному, вполне справедливо, что ему оказывают столь невиданные почести, – уверенно заявила Ливия.

Она помнила о том, что говорили Луций и отец, обсуждая декретированные сенатом привилегии Цезарю: ему позволили пользоваться позолоченным креслом, надевать царское облачение, клятва именем Цезаря считалась юридически действительной, ему определялась почетная стража из сенаторов и всадников, Цезарю посвящались храмы…

«Теперь у нас будет как бы государственный бог», – с легкой улыбкой заметил Луций.

«Все, что он предпринял, своевременно, – отвечал Марк Ливий, – однако нельзя сказать, что эти меры носят решающий характер».

«Что ты подразумеваешь под решающими мерами? – промолвил Луций. – Необходимость окончательно наступить на горло Республике?»

Поговаривали, будто Цезарь хочет создать в Риме монархию эллинистического типа; к этому, похоже, стремилось и его ближайшее политическое окружение, члены «личной партии», куда входили как некие тайные советники, так и те, кому нынешний диктатор обеспечивал места в сенате. «Что кажется нелепым при Республике, будет вполне уместно при монархии» – это касалось и множественных привилегий, и создания негласного, но реально существующего «двора».

Все знали о республиканской оппозиции, часть которой успешно скрывалась под внешней лояльностью и угодливостью. Среди «неявных» республиканцев было немало тех, кого Цезарь в свое время простил и приблизил к себе.

«Я уважаю Цезаря за то, что он не стал жестокосердным, и, в отличие от многих других правителей, всегда готов прощать своих врагов во имя государственных интересов», – так говорил в свое время Гай Эмилий.

«Нельзя полагать, что прощенные таят меньше ненависти, чем наказанные», – эти слова принадлежали Луцию Ребиллу.

В последнее время Ливия чутко прислушивалась к тому, что говорят мужчины. Иногда она пыталась представить, что сказал бы на месте Луция и Марка Ливия Гай Эмилий Лонг. Дело в том, что ее отец и муж были людьми иного склада, они преклонялись перед общественной моралью и редко давали себе право делать выбор, потому что почти всегда знали, кого следует поддерживать и за кем идти, чтобы уцелеть самим и не потерять того, что имеешь, тогда как высказывания Гая Эмилия почти всегда были окрашены каким-то личным чувством. Ливия хорошо помнила, как однажды он сказал: «К сожалению, многие люди по самым разным причинам отказываются принять сторону своего сердца, своей души».